Totalitārisms II. Par dogmām un mūsdienu domātājiem

Ziņa par Krievijas vēstures mācību grāmatu, kurā tiek attaisnots Staļins (skat.ierakstu augstāk), piesaistīja manu uzmanību ne tikai dēļ tā, ka tas ir kārtējais Putina Krievijā notiekošo pārmaiņu simptoms.

20.gadsimta totalitāro režīmu un to konsekvenču pārDOMĀŠANA ir tendence, kuru esmu pamanījusi arī mūsdienu (pēdējie 20-25 gadi) interesantāko politisko filozofu darbos. Protams, ka šiem darbiem nav nekādas saistības ar režīmu banalizēto apoloģētiku – iemesli rakstīt par šīm lietām ir citi, tāpat ne uz brīdi netiek apšaubīts vai notušēts režīmu represiju zvērīgums. Tomēr jaunie darbi skar vairākas tēmas, par kurām Rietumu intelektuālajā pasaulē ilgu laiku pēc kara nerunāja. Varbūt tādēļ tos pavada liela ažiotāža medijos vai attiecīgajam domātājam tiek piekarināta ekscentriķa/radikāļa birka.

It kā dīvaini, bet viens no mūsdienu modīgākajiem “mirušajiem filozofiem”, uz kura 20.gadsimta 20/30.to gadu ideju pamata (simbiozē ar tām) šobrīd tiek attīstītas jaunas izpratnes par mūsdienu sabiedrību, ir nacisma laika jurists, radikālais antisemīts Karls Šmits (Carl Schmitt). Dažbrīd polemikā ar viņa darbiem, citreiz pārņemot un tālāk attīstot Šmita idejas par politikas iekšēji antagonisko raksturu, demokrātijas un liberālisma nošķiršanu, izņēmuma stāvokļa noteikšanu kā suverenitātes pamatiezīmi u.tml., šobrīd strādā, piemēram, redzamākais itāļu domātājs Giorgio Agamben, amerikāņi Ernest Laclau un Chantal Mouffe un vesela plejāde pat vēl pazīstamāku mūsdienu filozofijas pārstāvju (Žižeks, Badiou, savulaik arī Derrida). Līdzīgi kā tas notika ar Heidegera darbiem, autora politiskie uzskati un morālā stāja netiek uztverti kā automātisks viņa darbus diskreditējošs apstāklis – vīruss, kas “inficē” visu domāšanu. Mūsdienās uz Karla Šmita darbiem var atsaukties, kā saka – bez kompleksiem, neliekot zemsvītras piezīmēs skaidrojumu par to, kādēļ Šmita idejas nav uzskatāmas par diskreditētām (“saindētām”) dēļ tā, ka tās izrādījās viegli savietojamas ar nacistisko ideoloģiju. Vienlaicīgi Šmita Hitlera režīma apoloģētika bija tik šausminoša, ka uz viņa fona “nobāl” visi totalitārisma/autoritārisma intelektuālie apoloģēti. Piemēram, Kārlis Dišlers (Latvijas 20/30.to gadu spilgtākais konstitucionālo tiesību jurists), kura darbos mūsdienu Latvijas tiesas un juristi joprojām meklē atbildes uz gandrīz visiem konstitucionālo tiesību jautājumiem, pat neskatoties uz to, ka Dišlera uzskati izrādījās savietojami ar Ulmaņa apvērsuma attaisnošanu. Tomēr ir arī kāda svarīga atšķirība: Heidegera un Šmita nacisms ir tēma pašas par sevi – jau kura filozofu paaudze agonizē pie jautājuma, kā bija iespējams, ka Heidegers, viens no nozīmīgākajiem 20.gadsimta filozofiem, tik viegli pārgāja nacisma nometnē un cik lielā mērā šāda rīcība varēja izrietēt no viņa filozofiskajiem uzskatiem. Par Dišleru līdzīgas analīzes neesmu manījusi.

Taču atgriežos pie tēmas.

1999.gadā Vācijas intelektuālo vidi satracināja milzīgs skandāls, jo Vācijas politikas domātājs Nr.2 Peter Sloterdijk (Nr.1 ir Jirgens Habermass, kuru atpazīstamības un ietekmes ziņā jau vairākas desmitgades pārspēt nav iespējams) kādā simpozijā uzstājās ar runu, kur maksimāli nenoteiktā veidā (izlasot attiecīgo tekstu, ir grūti skaidri saprast, ko tās autors ir vēlējies pateikt – kas Sloterdijk parasti nav raksturīgi) izteica domu, ka politikai attiecībā uz cilvēka ģenētiskās pārveides iespējām ir jābūt apzinātākai. Sloterdijk acīmredzot apzināti savas runas laikā lietoja terminus (kultivēšana, selekcija), kas atsauca atmiņā nacisma eigēnikas politikas repertuāru. Furors un diskusijas, kas izcēlās pēc šīs runas (ar Sloterdijk un Hābermasa savstarpējiem pārmetumiem), liecināja par to, ka Vācijas sabiedrībā šis jautājums tomēr vēl aizvien ir tabū, neskatoties uz to, ka jauno tehnoloģiju ienākšana patiešām rada vajadzību par šiem jautājumiem runāt.

Gandrīz tik pat lielā skandālā iekļuva mūsdienu, manuprāt, interesantākais Francijas filozofs Alain Badiou. Ilgu laiku viņa darbiem bija vairāk abstrakts raksturs, līdz kādu dienu viņš pieskārās Izraēlas tēmai. Badiou uzskatīja un joprojām uzskata, ka Holokausta tēma (precīzāk: tās apzināta ekspluatācija ārpolitikas nolūkiem) traucē rasties pilsoniskai (nevis etniski/reliģiskai) ebreju identitātei, un ka vienīgā iespēja uz mierīgu Izraēlas un Palestīnas līdzāspastāvēšanu ir saistīta ar to, ka ABĀM valstīm jātiek veidotām uz sekulāriem, ne-etniskiem pamatiem, kur no politiskā viedokļa nav “ne ebreju, ne arābu”. Protams, ka tieši šīs idejas izsauca vislielāko polemikas vētru (gan piekritēju, gan noliedzēju) par citādi tik ļoti respektēto profesoru.

Uz šī fona šķiet neparasta visai mazā ažiotāža, kas radusies par tiem Slavoja Žižeka, Austrumeiropas filozijas zvaigznes, darbiem, kas ir visai neortodoksāli attiecībā uz padomju režīmu. Iespējams, ka to izskaidro Žižeka personība – neskatoties uz viņa domas dziļumu un asumu, Žižekam tomēr ir izveidojies ekscentriķa tēls. Tādēļ Žižeka intelekturālās domas priekšteču raksturojuma, kurš iepriekš varēja tikt izteikts divos vārdos – hēgelists/lakānietis (pēc Jacques Lacan), – papildināšana vēl ar diviem – ļeņinists/staļins – lielu šoku neizsauc.

Dažos no saviem darbiem Žižeks filozofiskajam “meinstrīmam” netipiskā veidā analizē padomju totārisma konsekvences. Priekš viņa interesantākie jautājumi ir šādi:

1) Padomju totalitārisma īpašais raksturs, salīdzinājumā ar nacismu. Abi 20.gadsimta totalitārie režīmi bieži tiek analizēti kopumā, un Žižeks tādu sapludināšanu uzskata par kļūdu. Viņaprāt, padomju režīms ir daudz sarežģītāks, ideloģiski interesantāks un mazāk “ļauns”, nekā nacisma režīms. Piemēram, intervijā kādam Krievijas laikrakstam Žižeks pauž šādu viedokli:

“Чем больше я читаю о сталинизме, тем больше я очарован им. Поэтому я и не люблю слишком вольного использования слова тоталитарный. Мы полагаем нацизм и сталинизм одним и тем же, как бы определяем их единым словом, единым обозначением врага. Но они не одинаковы. Нацизм намного хуже. Сталинизм в глубине души задумывался как продолжение традиции Просвещения. В каждом ГУЛАГе заключенных заставляли подписывать поздравительные телеграммы товарищу Сталину в его День Рождения. Вы можете себе представить, чтобы охранники Освенцима собирали всех евреев, чтобы те писали письма Гитлеру? Сталинист мог полагать кого-то контрреволюционным дерьмом, но верил, что это дерьмо все ещё способно понять универсальную логику вещей. Сталинист верил, что контрреволюционеры могут осознавать свою вину. [….]

После Второй мировой войны в философии стало принято считать нацизм и холокост выражением самого радикального зла, которое нельзя объяснить рациональными соображениями. Говорят, что холокост подорвал все устои традиционной философии, опиравшейся на идею божественного порядка: сколько бы ни было в мире отклонений, в конечном счете, все они будут оправданы как элементы рационального плана, который приведет мир к гармоничной целостности. Это может быть божественным замыслом, а может – прогрессом человечества или чем-нибудь в этом роде. А холокост якобы не поддается такой рационализации. Конечно, я считаю холокост ужасным (господи боже, об этом и говорить-то неловко), но сталинизм представляется мне более серьезной философской проблемой, чем нацизм. При нацизме, если вы были евреем, вас просто убивали без всяких вопросов, вам нечего было доказывать. Вы виновны в том, кто вы есть; вы еврей – вас убивают, и вся недолга. При сталинизме же большинство жертв судили по ложным обвинениям. С помощью пыток или шантажа их заставляли признаться в своем предательстве.[…]

Говоря упрощенно, нацизм относительно легко объяснить. Это реакционное явление. У плохих парней были плохие идеи, и им, к несчастью, удалось воплотить их в жизнь – вот что такое нацизм. А трагедия сталинизма в том, что он начинался с радикального освободительного движения. Вначале было нечто вроде восстания рабочих; главная загадка состоит в том, почему это освободительное движение привело к таким страшным последствиям. Сторонники самого представительного марксистского течения двадцатого века – критической теории Франкфуртской школы – с жаром нападали на фашизм, антисемитизм и так далее, а тему сталинизма обходили стороной. Конечно, о нем написано несколько маленьких книжечек, но развернутой теории сталинизма не существует. Так вот, для меня ключевой феномен двадцатого века – это именно сталинизм. Гораздо труднее разобраться, в чем причины трагедии сталинизма или коммунизма.”

2) Neskatoties uz 1917.gada revolūcijas traģiskajām sekām un – galu galā – ideoloģisko izgāšanos, Žižeks nepiekrīt, ka līdz ar padomju režīma sabrukumu ir diskreditēti visi radikālie atbrīvošanās centieni un utopijas. Lielākā mūsdienu sabiedrības problēma: brīvība tiek uztverta kā iespēja izvēlēties starp alternatīvām vienas un tās pašas (kapitālistisma) paradigmas ietvaros, kas diskreditē pašu brīvības jēdzienu, jo ļauj “izvēlēties starp divām rīcības iespējamām jau esošo koordināšu ietvaros, nevis izvēlēties pašas šīs koordinātes”. Padomju revolūcija ir vērtīga ar to, ka tā atgādina, ka “koordināšu maiņa” principā ir iespējama. Lūk, vēl daži citāti no Žižeka:

“Но мои выводы не имеют ничего общего с консервативной или либеральной точкой зрения, согласно которой сталинизм – яркое подтверждение того, что все политические проекты в нашу так называемую постполитическую эру неизбежно приводят к краху: мол, время проектов прошло, и нам остается лишь покорно принимать капиталистическую экономику с ее мировым рынком, глобализмом и так далее. Если кто-нибудь сегодня осмелится проявить политическую инициативу, он тут же слышит: «Как же так, вы забыли об уроках истории, это кончится холокостом». Это любимая тема современных либерально-консервативных критиков – урок двадцатого века яко бы состоит в том, что всякая попытка радикальных социальных изменений приводит к массовым убийствам. А я при анализе этих проблем как раз ставлю себе целью избежать такого вывода.”

“Однако рассмотрим ситуацию со свободами в современных западных демократиях. Вспомним хотя бы о жителях Восточной Европы, в конце восьмидесятых внезапно вброшенных в западный мир. Свобода немедленно обернулась так называемой «дикой приватизацией» и ликвидацией социальных гарантий — и, не желая разочаровывать своих западных наставников, люди продолжали отстаивать ценности, которых они не выбирали, и образ жизни, который был им навязан! Западное общество позиционировало себя в качестве Судьбы, безальтернативного варианта. Ленин не был врагом свободы — он лишь обозначал ее границы. Наш сегодняшний «либеральный» выбор, свободу которого якобы гарантирует демократия, — не более чем выбор между пончиком и бубликом в американском кафетерии или между красным и синим «LM» в табачном киоске. И главное, чем ценен Ленин — честное напоминание об этом, какими бы высокими словесами ни манипулировали сторонники современной западной «свободы». Вся эта «свобода» мыслима только в рамках раз сделанного выбора, и сделанного вдобавок — не нами; Ленин разрушил этот предрассудок, чего ему и не могут простить. [….] Давайте представим, что Ленин по-прежнему жив. Как бы он справился с самыми болезненными проблемами современности? Такими, как однополярность мира, исламский радикализм, деградация пролетариата? Полагаю, он начал бы с того, что отверг бы все старые подходы, полностью признал кризис левой идеологии и начал анализ с нуля. “

“Поэтому повторить Ленина — это не значит вернуться к Ленину. Повторить Ленина — значит признать, что «Ленин мертв», что его частное решение потерпело провал, даже чудовищный провал, но именно эту утопическую искру в нем стоит сберечь. Повторить Ленина — значит видеть разницу между тем, что Ленин делал на самом деле, и полем возможностей, которое было им открыто, противоречие между тем, что он делал на самом деле, и измерением того, что «в Ленине превосходило самого Ленина». Повторить Ленина — значит повторить не то, что Ленин делал, а то, что он не сумел сделать, его упущенные возможности.”

3) Iemesls, kādēļ Žižekam šķiet interesanta Ļeņina pieeja: Ļeņins izšķīrās uz revolūciju apstākļos, kad nebija prognozējamas tās sekas. Žižeks tieši šajā apstāklī saskata mūsdienu “kreisās” domas neveiksmi – nespējot piedāvāt pārliecinošu alternatīvu kapitālismam, “kreisais” domātājs “izšķiras” nedarīt neko (jo lielas pārmaiņas vēl nav “nobriedušas” vai tās neatbalsta pietiekams cilvēku skaits). Žižeks piekrīt Ļeņinam un arī Lakānam, ka revolucionāras iespējas izmantošana pati par sevi maina situāciju un paver iespējas, kas nebija iedomājamas pirms tās:

“

В своих сочинениях 1917 года Ленин приберегает свою самую едкую иронию для тех, кто занимается бесконечным поиском какой-то «гарантии» революции; эта гарантия принимает две основные формы: либо овеществленного понятия социальной Необходимости (не следует пытаться совершить революцию слишком рано; нужно дождаться подходящего момента, когда ситуация «дозреет» до законов исторического развития: «еще слишком рано для социалистической революции, рабочий класс еще не созрел»), либо нормативной («демократической») законности («большинство населения не на нашей стороне, поэтому революция не будет по-настоящему демократической»), — как неоднократно повторяет Ленин, словно перед тем, как революционный деятель решится на захват государственной власти, он должен получить разрешение у некой фигуры большого Другого (организовать референдум, который подтвердит, что большинство поддерживает революцию). У Ленина, как и у Лакана, революция ne s’autorise que d’elle-mhme: нужно решиться на революционное действие, неподвластное большому Другому: страх «преждевременного» захвата власти, поиск гарантий — это страх перед бездной действия.”

“[…] с другой стороны, ленинистская установка на необходимость совершить скачок, броситься в парадокс ситуации, ухватиться за возможность и вмешаться, даже если ситуация еще не «созрела», сделав ставку на то, что сама «незрелость» вмешательства радикально изменит «объективное» соотношение сил, из-за которого исходная ситуация казалась «незрелой», то есть это вмешательство разрушит стандартные ссылки тех, кто говорил нам, что ситуация была «незрелой».”

“Редьярд Киплинг (которым восхищался Брехт) презирал британских либералов, которые, защищая свободу и справедливость, в тайне рассчитывали на то, что консерваторы сделают за них всю необходимую грязную работу. То же самое можно сказать и об отношении либеральных левых (или «демократических социалистов») к ленинистским коммунистам: либеральные левые отвергают социал-демократический «компромисс», они хотят подлинной революции, но не желают платить за нее, и, таким образом, предпочитают прекраснодушие и чистые руки. В отличие от фальшивой позиции радикальных леваков (они хотят подлинной демократии для народа, но без тайной полиции, которая боролась бы с контрреволюцией, без всякой угрозы их академическим привилегиям), ленинист, как и консерватор, всегда признает последствия своего выбора, то есть полностью осознает, что означает приход к власти и ее осуществление”

4) Padomju režīma nerealizētās cerības ir tas, kas paver iespēju kapitālisma kritikai – piemēram, 80.to gadu atbrīvošanās kustību cerības ir saprotamas ne tik daudz no kapitālisma, cik no komunisma ideālu skatpunkta (Žižeks uzskata, ka tās bija neapzināti pārmetumi padomju varai par to, ka tā neizpildīja sapni par komunismu; jo solidaritāte, vienotība, cīņa par cilvēka cienīgu dzīvi nekad nav bijušas no kapitālisma loģikas izrietošas vērtības).

“И именно этого диссиденты-антикоммунисты обычно не замечали – того, что пространство, из которого сами же они критиковали и осуждали ужасы террора и нищету буден, само появилось и поддерживалось коммунистическим прорывом, попыткой вырваться за пределы логики Капитала. Короче говоря, когда диссиденты вроде Гавела обвиняли существовавший коммунистический режим с позиций подлинной человеческой солидарности, они (по большей части неосознанно) говорили из пространства, открытого самим коммунизмом, – потому-то они и оказались столь разочарованы, когда “реальный капитализм” оказался ниже высоких чаяний, которые определяли их борьбу с коммунизмом. Быть может, Вацлав Клаус, этот прагматический двойник Гавела, не зря открещивался от Гавела как “социалиста”…

Ar šo arī šobrīd pielieku punktu īsajam atstāstam par mūsdienu politikas domātāju centieniem analizēt tēmas, par kurām apmēram pusgadsimtu runāts ir maz. Protams, ka katrs mēģinājums pieskarties tik vēsturiski sāpīgiem jautājumiem, nevar nebūt dziļi kontroversāli un neizsaukt kritikas plūdus – taču man šķiet, ka pats diskusiju iesākšanas mēģinājums jau iezīmē pozitīvas tendences. Ja ne terapeitisku iemeslu dēļ, tad kaut vai tādēļ, ka tas ienes jaunas, dzīvīgas vēsmas (un domāšanas iespējas) kopumā garlaicīgajā sociālo zinātņu akadēmiskajā domā.